Отключай  - Ребека Уна

Дана отказалась учиться читать по Брайлю. Она сказала, что Брайль – для тех, кто таким родился. А Дана не была такой от рождения. Она ослепла из-за несчастного случая. Я рассказываю Дане про политику, про медицину, про науку. Про улицы. Каждый год они все чище, на них все меньше деревьев. Лазерные насосы поглощают вредные частицы воздуха эффективнее, чем деревья. Скоро и ворон не останется. Вороны, наверное, больше всего портят вид, кивает Дана. Не только портят вид, но и грязь разводят. Хорошо, что есть подметальщики листьев. Подметать – одна из самых бессмысленных работ. Вороны… ох уж эти вороны.

Вот так мы в первые минуты обмениваемся информацией. Дана еще обычно рассказывает, что ей опять доставили покупки: еду, пакеты, лекарства. Еду ей на дом доставляют Тадас с Ритой, а лекарства – другой работник, его имени я не знаю.

– Очень хороший, – говорит Дана. – Тебе бы надо добавить его в список друзей.

Когда я перехожу в режим с отключенным звуком и изображением, я могу расспрашивать Дану. Спрашиваю про мысли. Мысли, которые появляются на бегу.

– Мне в голову приходят странные мысли, – говорю я. – Когда бегаю.

Дана кивает. Что бы я ни сказала, она кивает. Дана очень понятливая. Или она кивает, потому что это удобно. Удобно меня слушать. Трудно понимать другого, когда его речь не сопровождают экранные знаки и символы. Но я очень хочу этому научиться. Я повторяю, но Дана не отвечает, молча слушает. Она слегка напоминает маму. Дана намного старше мамы. Может, ей еще труднее приспосабливаться. Скорее всего, так.

– А вы бегали? – наконец решаюсь я.

Когда спрашиваю, меня охватывает эйфория. Совсем как тогда в парке при виде того парня. Это опасно, может подняться температура. Однако я приготовилась взять себя в руки ради важной цели. От вспышек гормонов горят виски, я тру одна о другую потные ладони, а Дана сидит почти неподвижно.

– Бегала, – говорит она.

И голос у нее не изменился. Она даже не вздохнула. Спрашивай ее, спрашивай, сама себя подзуживаю я. Спрашивай, чего боишься.

– И нравилось?

Дана, помолчав, кивает.

Дана живет уже очень давно. Ей почти все органы заменили – кроме мозга и глаз. Все заменяют свои испорченные органы, некоторые даже не ждут, пока испортятся. За это платит государство. Так можно жить долго-долго и, по-моему, скучно. Мой папа заменил себе два органа, мама – три. Мы с Иной этими услугами еще не пользовались. Но уже говорят, что и подросткам будут делать кое-какие операции.

Биологические органы очень несовершенны, они недолго держатся. С новыми органами, выращенными в соответствии с уникальной ДНК человека, можно прожить в два, а может, даже в три раза дольше. Возьмем среднюю продолжительность жизни, восемьдесят лет, и прибавим еще столько же и еще столько же. Те, кто хочет долго жить, – а чаще всего хотят все – всё, что надо, приводят в порядок. Конечно, если хочешь долго жить, надо выполнять известные рекомендации, главное – не забывать про питание и сохранять спокойствие.

– Припоминаю, – говорит Дана, – те мысли.

Смотрю на Дану и с запозданием понимаю, что она ведь не видит меня. Как же показать ей, что мне интересно?

– Мне правда интересно.

– Да-а-а, – тянет она. – Всякие бывали мысли.

И вдруг Дана поступает почти неприлично. Смеется. Смеяться – это все равно что вздыхать, это совсем уже недопустимое поведение. Но Дане простительно, она ведь живет без блокнота.

Мои нелегальные эмоции уже включились. Гормоны взялись за работу, и я, как ни стараюсь, не могу нейтрально, по-деловому слушать Дану.

– О чем вы думали, когда наматывали круги? – спрашиваю я.

Дана едва заметно покачивается вперед-назад, потом начинает тихонько хихикать и довольно долго не перестает, а мне ничего другого не остается, кроме как слушать ее хихиканье. Сначала оно звучит для меня как шум, потом я осознаю, что слушаю ее смех как незнакомую мелодию.

– Я не бегала по кругу, – говорит Дана и, став серьезной, смотрит на меня.

Мы бегали, кружились, иногда даже раскинув руки. Потом падали на сено и хохотали до слез.

– На что? – спрашиваю.

– На сено.

На что?

Дана не знает, как мне объяснить, что это за сено такое, а я, хотя само слово и помню из истории про то время, изображение воспроизвести не могу.

– И полиция не приходила?

– Чего ей приходить? Ей и так было чем заняться. Подбирать на дороге всяких пьяниц и ловить воров на рынке.

Я чувствую себя словно в сказке. Не очень понимаю, о чем Дана говорит, но меня это завораживает.

– Что там у тебя за мысли? – спрашивает она.

Я уже уплыла туда, где Дана, хохоча до слез, валится на какое-то сено, и считается, что это no big deal – что нет в этом чего-то уж тако-о-ого. Что это за мир? Мама мне тоже о нем рассказывала, но куда более сдержанно.

– Какие мысли? Мысли, когда бежишь? – напоминает Дана.

Ага.

– Иногда хочется не делать домашние задания. Или не возвращаться домой вовремя.

Я смотрю на Дану: ей точно можно рассказать больше. Отключаюсь от блокнота.

– В последнее время мне хочется лазить по деревьям.

– А тебе разрешают? – интересуется она.

– Главное – чтобы температура не повышалась, я должна ее измерять.

Дана снова замолкает, и я молчу. Однако в кармане джинсов у меня лежит мерзкий, по мнению Алы, клочок бумаги и временами жжется даже через оболочку.

Я не могу отключаться очень уж надолго.

– Дана, не могли бы вы рассказать мне про…

Дана ведь не Ала, ей не станет противно, раз она валялась на этом самом… как там его?

– Ты что-то сказала, детка?

Что будет, то будет.

– Люди когда-нибудь целовались? Я имею в виду – напрямую.

Ох, как неточно сформулировала. Сама знаю, что люди целовались напрямую, в школе на истории гигиены рассказывали. Я хотела спросить, делала ли это сама Дана.

– Помню, помню, – говорит Дана, голос у нее тихий и довольный.

– И вы от этого не заболевали?

– От поцелуев? – переспрашивает Дана и смотрит на меня. Вижу, что вот-вот опять захихикает, но она сдерживается и сохраняет серьезнейший вид. – С чего ты взяла, будто я целовалась? Я сказала, что помню поцелуи.

– Понимаю. Значит, из-за поцелуев ничего плохого не случалось.

– Наверное, надо бы у них у всех поспрашивать, – снова развеселившись, говорит Дана. Она хочет еще что-то добавить, но удерживается. – Хотя кто теперь скажет? А если и скажет, то правду ли?

А если и скажет, то правду ли? Эти слова врезаются мне в память. Я думаю о маме. Она мало рассказывает, не хочет тревожить ни меня, ни себя. Она надеется улучшить свою структуру. А Дана? Ей, кажется, это не важно.